Опубликовано: Пушкин на пороге ХХI века: провинциальный контекст. Вып. 7. Арзамас: АГПИ, 2005. С. 89–101.
Актуализация смыслов оказывается важнейшим явлением, которое, согласно теории рецептивной эстетики, следует пристально изучать. В российской научной практике пока проблема остается нерешенной; традиционное отношение литературоведения к фактам читательского восприятия и бытования текста в культурном поле страны сводилось все-таки к изучению мнения критики и эволюции критических взглядов (очевидно, что причиной такой редукции проблемы выступает сам материал: факты среднестатистического читательского восприятия оказываются неуловимой и редко фиксируемой информацией; факты критических восприятий – текст, всегда доступный для анализа). Именно поэтому изучение читательского мнения представляется особенно важным с точки зрения исследования механизмов массовой рецепции, определение которых позволило бы сделать некоторые прогнозы и скорректировать работу образовательных учреждений; во всяком случае (учитывая традиционный консерватизм последних) хотя бы поставить вопрос о такой коррекции.
А. Зорин рассуждает: «Хотим ли мы, чтобы Пушкина помнили все, или мы бы предпочли, чтобы он остался достоянием культурного сообщества, а то и узкого круга профессионалов? Не стану утверждать, что “демократический выбор” ответа на этот вопрос является единственно возможным, но если все же его делать, то стоит осознать, что дистиллированного бессмертия не бывает. Конечно, массовые торжества, которые принято устраивать на нашей родине, с неизбежностью вызывают ответную волну анекдотов и пародий. Так, коммунисты, отпраздновав в 1970 году столетие Ленина, навсегда покончили с созданным ими ленинским культом. Но Пушкин, слава богу, не Ленин и вполне способен постоять за себя. Ему доводилось становиться героем таких анекдотов, что Ленину со Сталиным и не снилось, и с него все как с гуся вода. Похоже, что историческая фигура, вокруг которой может существовать национальный консенсус, сегодня необходима, и другой кандидатуры на это место у нас нет. Как говорили в последнюю президентскую кампанию, “сердцем Россия за Пушкина”» . В ряде работ, связанных с сегодняшним восприятием поэта, содержатся размышления о примитивности и вопиющей безграмотности представлений «массы» о его личности и наследии либо об абсолютном равнодушии к творчеству Пушкина. Чтобы подтвердить или опровергнуть эти предположения, понадобился эксперимент .
Ответы на первый вопрос дают вполне прогнозируемый результат – большинство респондентов сообщает о дошкольном знакомстве с произведениями поэта. На второй вопрос утвердительно ответили 79, 2 % опрошенных – в целом выше, чем по данным ВЦИОМ (56 %) .
Ассоциативные ряды являются наиболее сложной частью опросов; схема их возможного анализа может быть охарактеризована следующим образом: 1) определение основных «гнезд» ассоциаций; 2) распределение ассоциативного материала по этим «гнездам»; 3) квантитативный анализ ассоциаций (установление наиболее частотных ассоциаций); 4) метод группировки ассоциативного материала по смыслу; 5) повторное установление рейтинга.
В результате выявляется наиболее частотная группа ассоциаций, связанных с именем поэта. За несколько огрубленным рейтингом ассоциаций выявляется некая «формула», тот самый суправербальный (по выражению Н.А. Рубакина) код, до которого творчество поэта сворачивается в ячейках общенациональной культурной матрицы. Определение этого кода влечет за собой необходимость его интерпретации – то есть попытки обнаружить закономерности именно такого кодирования.
При анализе полученных данных было установлено, что главные ассоциативные «гнезда» касаются оценки творчества поэта («великий», «гениальный»), его внешности («кудри») и его произведений, выстроенных в следующую цепь: стихи, сказки, «Евгений Онегин».
Этот «предметный» набор указывает на главные силовые линии в восприятии творчества Пушкина и его личности, то есть в самом функционировании литературного феномена: признание гениальности, персонифицированность (значимость внешних данных) и редуцированное представление о творческом наследии.
Первая позиция утверждает саму причину ценности пушкинского творчества, вторая указывает на «нестертость» пушкинской харизмы. Самая общая пушкинская «формула»: «Гениальный кудрявый поэт».
Что касается представлений о внешности поэта, во многом сведенных именно к «кудрям» (в меньшей степени – «бакенбарды»), то это принципиальная позиция массового восприятия, когда внешность поэта играет большую роль. Кудри ассоциируются с нарушением норм, буйством, молодостью и даже бунтарством .
Наибольшую сложность представляют ассоциативные ряды, связанные с «формулой творчества». В статье остановимся только на первой части формулы – поэзии.
Разные цепочки в ассоциативных рядах позволяют выстроить определенный ряд пушкинских поэтических строчек, составляющих прецедентные явления в когнитивной базе. На первый план выходят стихи о любви. «Гнездо» ассоциаций: молодость (юность), женщины, нежность, влюбленность, возвышенность, восторг, радость, ревность, веселье, грусть, печаль, светлые чувства, интимность. Исходя из цитатных ассоциаций можно предположить три основных текста, «усвоенных» среднестатистическим сознанием в качестве основы представлений о пушкинской любовной лирике: «На холмах Грузии лежит ночная мгла…», «Я вас любил…», «К ***» («Я помню чудное мгновенье…») .
Попытаемся определить, как эти тексты формируют представления о Пушкине – певце женского величия и красоты. Все три текста декларируют подчеркнуто романтическое отношение к женщине как высшему и прекраснейшему явлению жизни. Позиция лирического героя – робкое восхищение и смиренное любование, принципиальная не-активность, готовность к самопожертвованию во имя любимой, ее обожествление. Очевидно, что по количеству ассоциаций лидирует именно такое представление о любовной лирике Пушкина, «донжуанский список» и любовь лирического героя-победителя и сердцееда оказывается ассоциацией периферийной. «Тройной» любовный текст может быть рассмотрен как единое целое. Хронологически стихи были написаны в таком порядке: 16–19 июля 1825 «К ***» (2, 358) , февраль 1829 – до 9 марта «Я вас любил» (3, 158), 15 мая 1829 – черновой набросок «На холмах Грузии» («Все тихо – на Кавказ идет ночная мгла», (3; 722–725). Все три стихотворения посвящены разным женщинам (А. П. Керн, А. А. Олениной и, возможно, М. Н. Раевской), отношения с которыми тоже сложились по-разному. Но все три стихотворения можно рассмотреть как разные вариации одного и того же лирического сюжета, оказавшегося востребованным в национальном сознании в качестве универсалемы любовного чувства . Не исключено, что основа этих текстов – попытка влюбленного мужчины понять горизонт ожидания женщины-читательницы и максимально соответствовать этому горизонту. Каждый из этих текстов – стихотворение-соблазнение, в основе которого лежит идея абсолютной целомудренности и рыцарской возвышенности лирического героя (как наикратчайший путь к сердцу любимой). То, что Пушкин стремился к такому «соответствию», становится особенно очевидно при сравнительном анализе этих текстов с учетом черновой работы (сохранился набросок «Все тихо – на Кавказ идет ночная мгла» – 3, 722).
Героиня холодна и далека, любовь ее не касается, она выше всяких «подозрений» в проявлении чувств, скорее, божественна, чем женственна («гений чистой красоты», «но пусть она вас больше не тревожит», «как пламень жертвенный чиста моя любовь»). Лирический герой почтителен и предупредителен: он многократно подчеркивает чистоту своих помыслов (во всех текстах нет и намека на «огонь желанья»). Когда-то пораженный любовью к красавице, он переживает разлуку с нею («шли годы», «промчалось много лет», «я вас любил безмолвно, безнадежно»). Из горнила расставания он выходит еще более любящим и почтительно благоговеющим:
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Я твой по-прежнему: тебя люблю я вновь,
И без надежд, и без желаний,
Как пламень жертвенный чиста моя любовь
И нежность девственных мечтаний.
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
Во всех трех стихотворениях есть определенный набор средств выражения чувства: «нежность», «безнадежность», «печаль», «тревоги» и многократное «люблю» (дважды в стихотворении «К ***», пятикратно в «Я вас любил…», дважды в «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» и четырежды в наброске «Все тихо – на Кавказ идет ночная мгла…»). Черновые материалы последнего стихотворения позволяют проследить ход оформления этого инварианта, об этом пишет С. М. Бонди: «Вместо второго стиха мы видим в автографе только клочки, быстрым почерком набросанные и сейчас же зачеркнутые отрывочные слова: «без надежд», «без вниманья», «без упований», – а с другой стороны – «без сладострастья» (зачеркнуто и еще раз повторено «сладострастья»), «без наслаждений», «без желаний», «без темной ревности»… Из всего этого Пушкин в конце концов составил стих:
И без надежд и без желаний» .
Лирический герой во всех этих текстах реализует заветную мечту женщины о любви – когда женщина внушает безнадежную и трепетную любовь и дальнейшие отношения целиком лишь в ее власти. Важно, что поэт ставит красавицу, что называется, «выше любви» и каких бы то ни было «плотских» (а значит, унижающих ее с женской точки зрения) желаний. Такая позиция и провоцирует массовое представление о Пушкине – певце женщины-божества, умеющем сказать сокровенное, облечь женский горизонт ожидания в материю слов. Подтверждением этому (как всеобщему явлению) может служить письмо от домохозяйки Л. Ратомской в «Санкт-Петербургских ведомостях»: «Моя соседка злится до невозможности. Как услышит, что по телевизору замогильным голосом пугают: до дня рождения Пушкина осталось столько-то дней, так прямо из себя выходит. “Уж скорее бы Пушкин родился и они перестали народ запугивать, – возмущается. – Надоело”. А я ей говорю, что ты все злишься, выключи телевизор, возьми Пушкина и почитай – он же не виноват ни в чем. Сначала она не захотела. “Я, – говорит, – его в школе проходила и не собираюсь снова за парту садиться”. Я прямо заставила ее книгу взять, у меня собрание сочинений дома. И что вы думаете? Приходит: “Хорошие, – говорит, – у него стихи (я ей стихи подсунула). Дай еще другую его книгу”. Я даже удивилась: “А что тебе больше всего понравилось?” Она: как Пушкин к женщине относится, я такого в своей жизни не встречала. И читает: “Как дай вам Бог любимой быть другим”. А потом опять: “Я, например, такого в жизни своей не встречала”. Я ей говорю: твоя жизнь – еще не пример. Вот тебе книга, в ней примеры получше – учись. Она мне ответила – я даже удивилась: так ведь я уже начала учиться. У Пушкина. Может, счастливее стану» .
Второе ассоциативное «гнездо» – природа. Ассоциации с какими бы то ни было природными явлениями возникают у каждого пятого респондента. При этом, как показывает опрос, четко обозначаются два главных времени года – зима и осень. «Зимние» ассоциации в свою очередь условно можно разделить на два «погодных» варианта: зимняя ночь и непогода (при этом респонденты отмечают, что они представляют уютное пространство дома – от барской усадьбы до русской избы) и мороз и солнце («хруст снега», «ослепительное сияние морозного дня»). Очевидно, что два основных текста здесь – «Зимний вечер» (2; 387) и «Зимнее утро» (3; 183–184). «Зимний вечер» – стихотворение 1825 года, «Зимнее утро» согласно авторской помете датируется 3 ноября 1829 года. Зимняя непогода описана в обоих текстах, причем и в том, и в другом случае наблюдатель находится в уютном помещении, а зимняя вьюга гудит «за окном». Характерно, что дорожные зимние тексты («Бесы», «Зимняя дорога») оказались менее востребованы в национальном сознании. Тихое пережидание непогоды «у камина», в уютной «лачужке» оказывается вполне адекватным русскому быту. При этом важно, что пейзажный текст «опрокинут» в бытовое пространство, существует не сам по себе, а как элемент русской усадебно-деревенской жизни . В «Зимнем вечере» «усадебность» снята – перед нами именно «ветхая лачужка» с «соломенной» крышей, а собеседница поэта – «старушка», дремлющая под «жужжаньем своего веретена». Бытовой сюжет скромного пира под гул вьюги обрамлен эмоцией грусти: «Выпьем с горя; где же кружка? // Сердцу будет веселей». Эта строчка прочно вошла в когнитивную базу языка . Второй «зимний» текст моделирует пейзаж, вписанный в «барское» пространство. Интонация подчеркнуто торжественна и ликующе радостна, зимний пейзаж роскошен, сюжет связан с «far niente» и праздной прогулкой в «санках». Здесь нет места «веретену», «кружке», «соломе». «Печь», «лежанка», «кобылка бурая» и «санки», разумеется, выбиваются из общего тона. В черновике несколько раз опробовались более «высокие» варианты («не велеть ли в санки // Коня черкасского запречь», 3, 769).
Таким образом, Пушкин сознательно сталкивает прежний текст «лачужки» с изящным вариантом галантных украшений («Звездою севера явись», «Под голубыми небесами // Великолепными коврами», «предадимся бегу // Нетерпеливого коня»). «Зимнее утро» по сравнению с «Зимним вечером» – текст более архаичный, и эта архаика, по словам Б. М. Гаспарова, «будящая ностальгию анахронистичность» , оказывается знаком ушедшего «золотого века». Неслучайно в рядах ассоциаций респондентов так часто встречаются такие замечания: «Жизнь дворянства в начале 19 века», «19 век – «золотой век» русской культуры», «Москва, цилиндр, белые лайковые перчатки, бал», «эпоха, гений, русская культура», «Россия, бал, любовь», «зима, снег, любовь, поклонники, старинные платья, 18 век» и т. п. Рецепция «Зимнего утра» связана с актуализацией именно этого «архаичного» пласта. С одной стороны, подчеркнутая «русскость» этого текста («мороз и солнце», «снег», «север» как знаки России), с другой стороны – старинный, отошедший в прошлое быт счастливых праздных людей, возвращение к утраченному в бешеном ритме жизни покою, своеобразной «Внутренней Обломовке» всякого русского человека. Рецепция «Зимнего вечера», напротив, связана с вневременной «сказочностью» (лачужка – «избушка на курьих ножках», старушка – добрая Баба-Яга, сказочное веретено, почти одушевленная вьюга), перебиваемой совершенно несказочным, а весьма бытовым (и тоже вневременным) сюжетом «кружки» (вполне логично заменяющей «бокал» и даже «стакан») и выпивки с «горя» (кстати, кружка в числе ассоциаций упоминается неоднократно).
Второй «природный» текст – «осенний». Характерно, что среди ассоциаций нет, например, дождя (хотя Пушкин не раз описывал дождливую непогоду), а для большинства респондентов осень оказывается «золотой» или «ранней». Есть указания на листья и листопад. Очевидно, что в центре внимания – «Осень» («Октябрь уж наступил – уж роща отряхает», 3; 318–321), точнее, хрестоматийный фрагмент этого стихотворения:
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса –
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы (3; 320).
Редукция одного из центральных философских текстов Пушкина до пейзажной зарисовки спровоцирована школьной программой. Очевидно, что респонденты «не замечают» в этом стихотворении указаний на «дни поздней осени» («промерзлый дол», «гаснет краткий день»), напротив, актуализируется пора осени «золотой» – тихого летнего ренессанса перед зимней стужей. Текст «Осени» упрощен, нивелировано даже знаменитое развернутое уподобление осени чахоточной деве. Остается сочетание «уныния», «увядания» с «пышностью» и «красой». Редукция уводит респондентов в мир «чистого пейзажа», не отягощенного «философскими раздумьями» (общий ход редукции в направлении упрощения философского содержания подтверждается относительно высокой частотностью ассоциации «легкий», «воздушный»).
Характерно, что почти нет ассоциаций с памятником Пушкину в Москве либо со строчками стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». «Свобода» упоминается дважды, есть и ассоциации с декабристами, называется несколько раз стихотворение «Во глубине сибирских руд». Ни разу не встретилось ассоциаций, напоминающих текст стихотворения «Любви, надежды, тихой славы…», много лет включаемого в школьный список стихотворений Пушкина, обязательных для заучивания наизусть, ставшего источником самых разнообразных переделок . Ассоциативно с именем Пушкина этот пласт не связан.
Таким образом, лирический рейтинг пушкинской поэзии таков: любовь и природа.
За этими данными скрывается важнейшая тенденция рецепции пушкинского наследия почти двухвековой длительности: Пушкин воспринимается как поэт «чистого искусства». Любовь и природа оказываются наиболее востребованными темами его поэзии, при этом важно, что любовный текст в среднестатистическом восприятии очищен от всего негативного (например, ревности, разлук, ссор, о которых Пушкин писал немало), как, впрочем, и природный текст. Зимняя непогода уравновешивается уютом лачужки или усадьбы, осенний текст подчеркнуто «золотой». Зимняя безнадежность «Бесов», например, в среднестатистическом восприятии совершенно не отразилась, как и философские доминанты «Осени». Именно благодаря такому отбору Пушкин оказывается «светлым», «легким», «воздушным», «радостным» поэтом. Такое восприятие пушкинской поэзии нельзя считать случайностью или уникальным фактом современной эпохи. В. Г. Белинский, скажем, заявлял: «Что составляет содержание мелких пьес Пушкина? Почти всегда любовь и дружба, как чувства, наиболее обладавшие поэтом и бывшие непосредственным источником счастия и горя всей его жизни… Общий колорит поэзии Пушкина и в особенности лирической – внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность» . Если учесть, что из 22 стихотворений, приведенных в качестве примеров в пятой статье Белинского о Пушкине, только треть связана с непосредственным выражением чувства любви и дружбы (и то некоторые стихотворения приводятся для доказательства иных идей), то станет очевидно, что Белинский и сам оказывался во власти мнения, а не факта. Любовная лирика Пушкина была наиболее востребованной «по умолчанию» (поэзия – язык любви). Размышляя о природе в стихах Пушкина, Белинский замечает: «Кстати об изображаемой Пушкиным природе. Он созерцал ее удивительно верно и живо, но не углублялся в ее тайный язык. Оттого он рисует ее, но не мыслит о ней. И это служит новым доказательством того, что пафос его поэзии был чисто артистический, художнический, и того, что его поэзия должна сильно действовать на воспитание и образование чувства в человеке» . Интересно, что Белинский в этой же статье цитирует три октавы «Осени», но принципиально не отмечает мысль этих строф. Поэтому и появляется заключение: «Для Гете природа была раскрытая книга идей; для Пушкина она была – полная невыразимого, но безмолвного очарования живая картина» .
Впрочем, взгляд на Пушкина как автора стихотворений о высокой и чистой любви и певца русской природы лежит в основе важнейшего в истории русской литературы XIX века разделения на «пушкинское» и «гоголевское» направления. Вот характерное свидетельство из статьи А. В. Дружинина «А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений»: «Против того сатирического направления, к которому привело нас неумеренное подражание Гоголю, поэзия Пушкина может служить лучшим орудием. Очи наши проясняются, дыхание становится свободным: мы переносимся из одного мира в другой… Там, где прежде по сторонам дороги видны были одни серенькие поля и всякая дрянь в том же роде, мы любуемся на деревенские картины русской старины, на сохнущие и пестреющие долины… Неведомые равнины имеют в себе что-то фантастическое; луна невидимкою освещает летучий мрак, малые искры и небывалые версты бросаются в глаза ямщику, и поэтический полет жалобно поющих дорожных бесов начинает совершаться перед глазами поэта. Зима наступила; зима – сезон отмороженных носов и бедствий Акакия Акакиевича, но для нашего певца и для его чтителей зима несет с собой прежние светлые картины, мысль о которых заставляет биться сердце наше. Мужичок с триумфом несется по новому пути на дровнях; на красных лапках гусь тяжелый осторожно ступает на светлый лед, собираясь плавать, скользит и падает к полному своему изумлению. Буря мглою небо кроет, плача, как дитя, завывая зверем и колыхая солому на старой лачужке, но и в диком вое зимней бури с метелью таится своя упоительная поэзия. Счастлив тот, кто может отыскать эту поэзию, кто славит своим стихом зиму с осенью и в морозный день позднего октября сидит у огня, воображением скликая вокруг милых друзей своего сердца, верных лицейских товарищей и воздавая за их дружбу сладкими песнями, не помня зла в жизни, прославляя одно благо!» . В этом длинном «гоголевско-пушкинском» парафразе очевидно стремление автора подчеркнуть «мрачность» и «ничтожность» русской действительности в представлении Гоголя и «светлость» и «радостность» ее в изображении Пушкина. Как видим, в «формулу» Дружинина попадают те же «природные» тексты, что составляют и нынешнее ядро редукции пушкинской лирики, а, например, стихотворение «Бесы» лишается своего мрачного колорита и превращается в «фантастическую» «упоительную поэзию». Таким образом, сведение всей лирики Пушкина к светлому и беспечному воспеванию красоты любви и природы имеет долгую традицию. Здесь возможно приведение большего числа историко-литературных материалов, однако очевидно, что смысл будет все тот же .
Как видим, общенациональная редукция важнейшей части пушкинского наследия – лирики – отражает действие одного из важнейших механизмов функционирования классики – интегративной оптимизации. Поиск «светлого начала» оказывается потребностью и определенным сценарием общенационального восприятия. Поддающиеся такому поиску пласты художественного наследия Пушкина проходят «отсев», в результате чего как релевантно значимые в общем «коде» поэта остаются именно «позитивные» тексты. Сравнение анкетных данных с мнением критики 40–50-х годов XIX века показывает, что этот процесс разворачивался в читательских кругах изначально, и профессиональные читатели – почти современники Пушкина – воспринимали его лирику во многом по тем же законам редукции, что и современный массовый читатель.